Самые прекрасные цветы растут из грязи,
Самые прекрасные люди - это мрази,
Самые падшие женщины неприступны,
Самые благие деяние преступны.

Гнилое уныние поразило в самую голову. Ты идешь, опустив оную к земле, пропахшей чужими следами и рыбой. Рыбо-ой. Ты ненавидел этот запах, впрочем, и сейчас он не вызывает у тебя ничего, кроме как раздражения. Глубоко внутри ворочается чудовище – вот они, показались когти, серповидные, стального оттенка. Вот они, показались клыки, длинные, острые, белоснежные. Вот он – хищный разрез глаз, вот она – скользкая, словно угорь, усмешка.
Злоба.
В некоторой несдержанности мотнешь головой в сторону, ненароком вдохнув противные запахи слишком глубоко. Причал. Причал, пусть даже зимой, никогда не умирал – в этом его плюс. Суету приносила с собой вечная жизнь, а следом за ними – возможность набить брюхо. Нет ничего лишнего в этих сладких, с легкой прогорклостью, моментах. Ничего лишнего… Но сколько ненавистного! Упорядоченность движений, грубые окрики, слишком много людей, людей, к которым бы ты не подошел никогда, но это уже другая жизнь, другая судьба, другие планы и шаблоны поведения, слышишь?
Ты остановишься у деревянных сходен - они ведут к пологому берегу, к перевернутым лодкам, ведут к тем местам, где растянуты на просушку сети, где отдыхают рыбаки и недовольно покрикивают чайки. Ведут… Но ты никогда не желал быть ведомым, а потому просто сядешь, приняв самый неприступный и независимый вид; физически ощущая на себе липкие, удивленные взгляды матросов и прочего простого люда, люда недостойного. В немом раздражении приоткроешь пасть, вывалишь язык, предварительно проведя им по сухим губам. Ничего такого, что могло бы привлечь чужое внимание. Ничего.
Человек подошел слишком незаметно – появился из-за стройного ряда деревянных, пузатых бочек, протиснулся мимо своих товарищей, наклонился к узкой собачьей морде, что-то приговаривая и дыша тебе в морду перегаром. Задохнешься от неожиданности, от злости, что мигом застлала серой, невыразительной пеленой глаза. Но сдержишься, чувствуя, как цепко впиваются в загривок пальцы самоуверенного дурака. Напряжешь каждый мускул, готовясь к любому повороту. А в морду фамильярно тыкнут полоской вяленого мяса.
Желудок предательски сведет, прищуришься на мгновение, взвешивая шансы, возможности, вариации своего поведения. И последствия. Последствия – вот самое важное. Это как круги на воде, это как волна, коя уже обрушилась на берег, а теперь уползает обратно в пучину, слизывая с земли всё то, до чего могла дотянуться.
Голод пересилил – когтистые его лапы уже тянулись к подачке, они были видимы и осязаемы, вероятно, только для тебя. Ты на секунду замрешь, а потом вежливо, осторожно подцепишь свой шанс на выживание. Человек отпустит загривок, рассмеется хрипло и снисходительно, проведет грубой ладонью по твоей голове, совершенно не замечая опасный, кинжальный блеск в темных омутах твоих глаз, а после вялой, дряблой походкой направится в сторону деревянного, низкого здания.
Выдохнешь.
Перехватишь добычу поудобней, почувствуешь горькую соль на языке, двинешься вниз, к перевернутым лодкам, чьи скелеты хоть как-то способны защитить от ветра, что способен вынуть душу, а потом ищи её, свищи...

Четкий профиль, черный китель,
Крыльев сталь средь туч сияет,
Страх в глазах пятном кровавым
На поверхность проступает.
Лодка ближе, шум волн громче, рыбный запах крепче. Ветер злее, треплет шерсть на загривке, с явственным недовольством цепляется за сети, воет под ухом. А ты решительно опускаешь на промерзшую почву у деревянного каркаса, прислоняешься к нему боком, жадно вдыхаешь аромат мяса - пусть не совсем свежего, но столь реального, что в пасти тотчас копится слюна и злой судорогой сводит живот. Голод - самое страшное. что ты открыл для себя, оказавшись на улице.
К горлу внезапно подступит тошнота - в твой уютный мирок ворвется запах собаки, запахи зверя, запах хищника, запах потенциальной угрозы твоему покою и твоей сытости. Лениво поднимешь верхнюю губу, обнажая клыки, посмотришь исподлобья на серый силуэт, что становится всё четче и четче. Узнаешь, качнешь узкой мордой влево, ощущая новый прилив гнетущего раздражения, новый позыв сорваться к чертям и с головой нырнуть в омут: порвать, разорвать, причинить боль, воспитать страхом.
Но нет.
Астарта. Так похожая на волка, что дыбом встает шерсть на загривке. Но всё портят глаза, всё портит шаблон поведения – истинно собачий, истинно затравленный. Бросается в глаза, ударяет по сознанию, опустошает. И сразу пропадает величие, лживое и иллюзорное, сразу всё встает на свои места. Сразу.
Ты выпустишь из пасти свою добычу, положишь на невыразительную, никчемную полоску мяса лапу, наклонишь голову, пристально глядя на свою подчиненную. Да, подчиненную… Черная рука ордена иллюминатов уже ухватила этот город за горло, вот, дергается кадык нервно под ладонью, вот, спазмы, вот – судороги.
Черный джокер. Один из тех, кто напрямую тебе повинуются. Но сейчас, глядя в её глаза, наполненные лишь примитивной любовью к жизни, где блекло сверкает разум, затуманенный голодом, где никчемная пустота уже скисла, свернулась, обнажая всему миру голод – оскал черепа…. Сейчас это всё было бессмысленно.
Ты изогнешь губы презрительно, чувствуя, как просыпается где-то в глубине души пренебрежение к подобным созданиям. Если ты не способен выжить, если ты не способен поймать удачу за хвост – подыхай. Естественный отбор – вот Бог этого мира.
- В крематориях сжигают тонны порченного мяса, - с острой, кинжальной усмешкой обронишь ты, наклоняя узкую морду к земле и с некоторой жадностью вдыхая воздух. Чертова ры-ы-ыба. Но так вкусно мясо.

Я плохой клоун, я такой же, как ты.
Отраженье твоего беспредметного счастья.
Клоуны в цирке, клоуны в кино, -
Мир счастья и радости воцарил давно.

Дышит с трудом, глаза горят, шерсть дыбом – диагноз поставлен. Голодна до одурения, но слушает еще приказы своего здравого рассудка, не идет против кукловода, более удачливого, чем она, черный джокер. Карты, карты… Шестерки, семерки, тузы. Буби, черви, крести и пики. Бессмысленное существование, смысла нет, он потерян в омутах памяти.
Твоей?
Хищно улыбаешься, демонстрируя невероятную силу духа или, проще говоря, своё самодурство. Наклоняешь морду к мясу, не отрывая пристального взгляда от Астарты, ведешь языком по шероховатой поверхности, чувствуя, как сжимается желудок. Отводишь морду в сторону, презрительно кривишь губы.
- Значит, ты не настолько голодна, как хочешь это показать, - холодно, высокомерно, гадко и едко. Опустишь взор на добычу, подденешь её носом, отхватишь изрядный кусок, начнешь медленно и с удовлетворением жевать. Раз, два. Гармоничная работа мышц, челюсти двигаются, в глазах то темнеет, то светлеет – голод силен, но не настолько, чтобы превращаться в полоумную свинью, не настолько, чтобы глотать еду полностью, заглатывать, не понимая и не оценивая своих действий.
Не настолько.
Глотаешь, мысленно улыбаешься, чувствуя приятную тяжесть в животе. Косишь глазом на замершую и замерзшую собаку, вновь ведешь языком по поверхности вяленой полоски, внезапно хмыкаешь и убираешь с мяса длинную лапу.
- Вперед, ничто не держит, верно? – улыбаешься скупо, не пряча уже опасные огоньки в омутах карих глаз, не пытаясь скрыть собственное настроение – дикое, страшное желание навредить и себе, и окружающим. Психологический тренинг, пожалуйте, ваша медицинская карточка.
- Достаточно только шагнуть вперед, схватить и отпрыгнуть. Ты ведь весьма быстра, ты ведь способна на этот низкий, шакалий поступок, правда? – тянешься мордой к её, выдыхаешь прямо в глаза, зрачками ловя своё отражение в её желтых, открытых, - ведь выживает сильнейший. Так?
Замолкаешь, встаешь, ломая в белоснежном свете свои серые длинные лапы, усмехаешься криво и презрительно, ощущая всю низость этого положения, мотаешь головой, с губ срывается грязное
- Жри.
Поворачиваешься спиной, длинный хвост на секунду замирает, после – описывает кривую. А ты, слегка сутулясь и горбясь, идешь к другой лодке, к её деревянному остову, что так пахнет рыбой.
Дрянь, а не жизнь. Дрянь.

Круговая порука мажет, как копоть.
Я беру чью-то руку, а чувствую локоть.
Я ищу глаза, а чувствую взгляд,
Где выше голов находится зад.
За красным восходом - розовый закат.
Разрыв шаблона. Удивление смешивается со злорадным удовлетворением. Мягкий, обтекающий поворот и кислая улыбка. Невероятно. Горит её душа, обжигает глазные яблоки, но она, да-а, она не тронет добычу, не станет шакалом. Велика её гордость. Велика, но абсолютно бессмысленна в этой ситуации. Ты шагнешь к ней, становясь рядом, касаясь грудиной её плеча, дыша в загривок. Тонкие губы дрогнут, узкие челюсти приоткроются, а язык, длинный и беспокойный, вытолкнет из гортани слова.
- Дура, - замолкнешь, наслаждаясь кратким, но сочным словцом, которое разрушит зябкую тишину, втопчет в снег дряблое оцепенение и сорвет последний слой, последнюю маску с костяного собачьего черепа. Ты ухмыльнешься в её ухо, выдохнешь, обжигая её плоть горячим дыханием, продолжишь.
- Весь смысл в том, что гордые подыхают первее. Мы, шакалы, выживаем, - приравнял себя к отбросам, очаровательно. Ни капли не смутился, отступил в сторону, поглядывая на кусок мяса, на яблоко раздора, на камень преткновения. Почему бы и не исправить всё это? Почему не съесть, не сделать себя чуточку счастливее, а может, и её - лишить выбора? но не-ет. жизнь без развилки дорожной скучна и неинтересна. Безвкусна. Шевельнешь хвостом, начнешь движение по кругу, огибая её тень - не задеть, не наступить, не вляпаться. Тихое безумие, адью.
- Так что не дури. Я бы пожелал наказать тебя за твою гордость, оставить без возможности поесть, но не буду. Ты же умеешь быть поле-езной, верно-о? - поганенько улыбаясь, поганенько и гадко растягивая гласные в словах, ты вновь остановишься у мяса, подцепишь зубами, а после вновь осторожно отпустишь, напоследок жадно вдыхая запах добычи.
- Ты ведь прекрасно понимаешь, Астарта, что пища, полученная от людей, тоже может считаться шакальей. Если хочешь ублажить собственное эго, отправляйся в лес, к своим предкам. Побалуешь себя оленятиной, - хмуро зыркнув по сторонам, ты двинешься вновь, прочь, в сторону деревянных сходен, по которым и спустился к лодкам. Честно говоря, тебе уже надоело говорить всё это, ты был раздражен, где-то в душе медленно, но верно приподнимается внутренний зверь.
Ещё немного, и, быть может, она догонит тебя. Или бросит, решительно приняв к сведению все твои резкие слова, все твои провокационные фразы. Ах, как никчемны бывают те, что тебя окружают. А ты всё чаще и чаще чувствуешь себя непонятым. Жалкое отродье.

Я вас не слышу, и кричать не нужно
Но из последних сил вы бьетесь, бьетесь лбами
Об стену слез с безмолвными мольбами
И сон мой проклинаете натужно...
- Не факт – шуршащим эхом, язык по губам. Ты улыбнешься скупо, отмеривая шаги. Вперед, вперед. В животе неприятно, вроде только разохотился, но не насытился. Однако поздно что-либо менять. Поздно-о, слышите?
Идешь вдоль стройного ряда бочек. Ощутимо пованивает стухшей рыбой: в горле тотчас образуется противный комок, который лишает тебя малейшего ощущения голода. Ты отмечаешь это с неким удовлетворением, ибо теперь будет проще. Наверное, от рыбы всё-таки есть какой-то прок.
Щуришься, после останавливаешься у деревянного мостка, ведущего к воде. Вдыхаешь воздух жадно, да что там – вдыхаешь, заглатываешь жадно, щелкая узкими челюстями. Блестишь омутами глаз, выдыхаешь хрипло, подавляя в себе неловкий, слегка истеричный смех. Каркающе, хрипло кашляешь, оглядываешься в поисках знакомой серой фигуры.
Астарта?
Не замечаешь её, в немом удивлении качаешь головой и вновь обращаешь затуманенный взор на воду, всё еще не скованную льдом. Собственно, именно они, люди, препятствуют этому. Не дают жизни течь своим чередом, разрушают уютный мирок. Мешают. Меша-ают.
Будь на то твоя воля, ты бы уничтожил всех, пусть даже погибнув сам. Ты согласен на эту жертву, лишь бы последним, что ты увидел, было бы зарево грандиозного пожара, раскрытая пасть ада, геенна огненная. Мечты, пиромания, возможно?
Шаг. Шаг. Другой. Скользишь, ломаешь тени, вдыхаешь судорожно – поднимаются и опадают бока. Шерсть на загривке треплет ветер, глаза щурятся – слишком светлым кажется этот мир, слишком безоблачным. Ангелы в белых платьях, белоснежные чайки с черными головами, напоминают палачей, честно говоря. Ты погружаешься в лабиринт собственных мыслей и иллюзий, мечешься, словно рыба, от одной стенки аквариума к другой. Пустота обретается всё ощутимее, пожирает внутренности, хочется выть – или не стоит? Ты слегка не понимаешь, что колет тебе лапы, что за противный холодок бежит по хребту, чьи коготки вонзаются в шею. Кто-то дышит в спину – и ты оборачиваешься, не успевая скрыть оскал давно мертвой твари, не успеваешь, но спешишь.
Медленно, но верно закручивается спираль твоего безумия, не видимая постороннему, но тщательно оберегаемая и сохраняемая тобой. Ты ощущаешь себя единственным, верно? Неповторимым.
Зря.
Подобных самоуверенных глупцов в этом жалком мире – тысячи, миллионы. Наверное, именно поэтому ты жаждешь массового геноцида. Вперед, за кровавые флаги, сложите ваши головы у костров погребальных. Хотя, тебе больше по душе костры инквизиции.
Хорошо, ты поворачиваешься, спокойно и весьма приятно улыбаясь, пряча в коричневом тепле глаз легкую щекотку безумия, отыскивая среди белого серое, отыскивая Астарту.

Больше вины – больше боли.
Призыв пустоты – отсутствие воли.
Бредовые сны – и я задыхаюсь.
Всё слишком остро. Я просыпаюсь.
Белое на сером, серое на белом. Привычно сощуришься, выдохнешь хрипло, ощущая прикосновение морозца к левому боку. Глубже, дальше, к самому сердце проникнут ледяные когти, сдавят, раздавят. Судороги, конвульсии, умрешь. Тихо сползешь по деревянному, выпуклому боку бочки, тихо дернешь длинными, ломкими лапами, пасть приоткроешь в последнем судорожном вдохе или выдохе, свесишь нелепо язык, а глаза... глаза не закроются. Это иллюзия, самообман, когда представляешь себе красивую смерть. В жизни всё это обретает пугающую нелепость. Даже смешно. Смех сквозь слезы, так ведь говорят? Другими словами, истерика, которую создает понимание того, что ты будешь лежать точно так же. Не важно где: в луже, яме с отбросами, у кучи гниющего мусора, на бетонном полу клетки в питомнике... Не важно. Все мы рано или поздно сдохнем, поспешим за отлетевшей душой. Вопрос только - как? Ты всегда считал, что умрешь, видя агонию этого мира. Но насколько глупо это, верно? Ты прекрасно понимаешь, где-то там, внутри, осознаешь всю глупость подобных иллюзий. Тихая смерть бродячей собаки. И никто не заплачет, разве что иллюминатов стройные ряды нарушатся на некоторое мгновение. Возможно, даже начнется борьба за власть. Глотка вцепится в глотку и плевать, какие слова говорили их хозяева друг другу. Плевать...
- Верно, Астарта? - спросишь ты, наконец выплывая из дымки собственных рассуждений, впиваясь горящим, злым взглядом в её серую, пепельную шкуру. В данный момент ты ненавидел всё, что тебя окружало, но в первую очередь - себя, ибо ты был способен на подобное сильное чувство, что, естественно, тебя как кукловода не сильно устраивало. Нужно быть могильной плитой. Ни боли, ни эмоций, ни-че-го. Пустота блаженной прохлады. Стоит лишь задуматься. Задуматься.
Вопрос собаки останется без ответа - твой взгляд скользит по причалу, то и дело натыкаясь на несовершенные, нелепые фигурки людей. Кто-то кричит, кто-то размахивает руками, кто-то занят своим, конечно же самым полезным и важным, делом. Губы твои кривятся, искривляются, ты становишься похожим на карикатуру самого себя. Никчемные жизни. Совсем. Просто материал для матушки-природы.
- А ведь и ты никогда не будешь моей, - замечаешь раздраженно, поворачивая узкую морду в сторону своей собеседницы, выказывая всем своим видом некоторое негодование и, быть может, обычную злость. порочность, гнусная и несколько ложная, растлевает. Ветер рвет за загривок, хвост запутался где-то там, у задних лап, а бока вздымаются быстро, опадают, выталкивая воздух. Ничего. Ничего важного, верно? Всего лишь материя, которая рано или поздно распадется. Умрет.
Знаешь, было бы нелепо сдохнуть в луже.